Как-то в полдень, в час ненастный...

Как-то в полдень, в час ненастный,
Я сидел, совсем несчастный,
Над старинной анаграммой, выковыривая смысл,
В этот полдень мне икалось
И не пелось и сморкалось,
Потому что грипп ужасный у меня в тот полдень был.

Вдруг со смыслом и значеньем,
Словно ада воплощенье,
Отворив окно крылами, мне явился воробей.
Он вошёл весьма нескромно
И косил глазами томно,
И похож был на синицу, вот похож, ну хоть убей.

Он вошёл и сел внезапно,
Он хвостом вилял отвратно,
Он сидел и долго думал и сверкал глазами так,
Что в старинной анаграмме
Поменялось всё местами,
И её, как анаграмму, не прочесть уже никак.

Воробей взмахнул крылами,
И сказал почти стихами,
Зыркнув глазом, и ужасно клюв свой хищный разверзя,
Содрогнувшись мелким телом,
Невзначай и между делом,
Но значительно и смело он сказал: "Никак нельзя!"

Я ужасно испугался
Но в себе пока остался,
Написал на анаграмме странный очень чёрный знак,
И готично и угрюмо
Я ответствовал, подумав,
Взвесив всё, спросил я птицу – "Что, совсем нельзя никак?"

Воробей молчал и в небе,
Всё отчётливее не был
Виден полдень солнцеглазый и вообще кончался день,
Птица вдруг глаза закрыла,
И нечаянно забыла,
Про значительность момента, и сказала: "Ясен пень!"

Дух смутился мой и тоже,
Чувствуя несчастье кожей,
Я ответствовал примерно, как она сказала мне,
"Неужели ты, о птица,
Дашь мне с горя удавиться,
От того, что всё не можно и ни днём ни при луне?"

Птица всё пером чернела,
И молчала и терпела,
И нахохлилась, и в небе за окном густела жуть,
И сказала очень страшно,
Клюв разинув свой ужасный:
"Если очень сильно хочешь… будет можно, но чуть-чуть".